воспоминания

Здравствуйте, что для вас значит село Бимери?

из воспоминаний братьев глущенко, детей блокадников проживавших во время ВОВ в селе

Весной 43-го сотрудников ЛХТИ «реэвакуировали» в Казань, где «слили» с тамошним технологическим институтом. (Вот лежит передо мной этот документ — Удостоверение № 9 от 20 апреля 1943 г., подписанное и.о. директора ЛХТИ профессором Марениным Н. А., удостоверяющее, что Мария Тимофеевна с детьми снова отправляется в путь, теперь уже на север.) И опять мы поехали эшелоном, но уже в пассажирских вагонах. Еду варили на камушках во время стоянок. И опять проезжали Сталинград — но ни вокзала, ни города уже не было; среди развалин были восстановлены только железнодорожные пути.

Мальчишкам эшелона опять всё было ужасно интересно: ведь вокруг столько брошенной техники и всякого барахла, в том числе и очень опасного. Это мы поняли, когда в «обеденные» костерки подложили потихоньку патроны (пули мы предварительно расшатали и вытащили, оставили только порох и капсюли в гильзах), и потом всё это стало рваться и гореть.

В Казани замдиректора института ужаснулся нашему виду и послал маму в подсобное хозяйство института — поправлять здоровье детей. Так мы прибыли на станцию Бирюли, в полутатарскую деревню Бимери.

В деревне Бимери после блокады, 1943 г.

Тут маму назначали на разные «должности», где требовался грамотный человек. Так она стала завскладом; ключи ей передала нечистая на руку бывшая «завша», у которой, как потом оказалось, остался второй комплект этих же ключей. В результате поначалу у мамы всё время случались недостачи, пока в конце концов она не вывела чертовку на чистую воду. Для нас же с Лёней были праздники, когда мама приносила нам громадные «вкусные» коробки, например, из-под карамели, где стенки были перемазаны начинкой, а к ним прилипли крошки карамели, и из углов, если постараться, можно было натрясти полгорсточки сахарной пыли. Ну а в остальные дни мы пили чай с сахарином, расфасованным по пакетикам, словно лекарственный порошок.

В Бимерях прибывших опять расселили по местным жителям «в порядке уплотнения» — так это тогда называлось, и первое наше жильё было в домике, где стояла русская печь, в которой, как в бане, мылись и хозяева, и мы.

Дом стоял на берегу ручья. Берег был высок, и к ручейку вёл пологий склон. Ручеёк был мал и несказанно красив в крутых изгибах среди пышной и вечно жаждущей влаги зелени, ослепляя золотыми песчаными пляжиками и серебристыми стайками рыбок с таким подходящим названием: «пескарь». На этом песке местные женщины всегда чистили свои медные тазы и самовары, наводя окончательный блеск сочными кистями бузины.

Тропинка от дома приводила к роднику или ключу. «Ключик», как называли его здесь, располагался чуть выше поверхности ручейка, и был оправлен в деревянную трубу.

При всей окружающей красоте домик оказался нашпигованным клопами, и пока было тепло, мама попросилась жить в сенях. Так наша компания перебралась в клеть, где зимой держали кур, а мы втроём размещались еле-еле.

Потом хозяева под руководством мамы осуществили народный рецепт выведения клопов: несколько дней весь пол в домике был завален толстенным слоем горькой полыни, и, вроде бы, клопов уморили, потому что дальше вся «сборная» хозяев и приезжих спала в хате — на печке, на полатях, на лавках, на полу.

Мама всё время воевала с хозяевами, чтобы те не употребили «нехорошие» слова, а моё ухо такие «слова» и не улавливало, так как я их просто не знал.

У хозяйки было несколько детей. Младших я не запомнил, а старшего — призывного возраста — запомнил, потому что у него научился ловить мух, имевшихся там в избытке. Резким движением руки он ловко ловил муху на лету, но самый шикарный фокус заключался в другом: в углу под божницей стоял большой стол, покрытый клеёнкой, и можно было, не боясь занозиться, скользнув кулаком по клеёнке, таким же резким движением поймать сразу нескольких штук! Но вскоре парня призвали в Красную Армию, а чуть позже на него пришла похоронка.

Жизнь в Бимерях тоже оказалась, мягко говоря, не лёгкой. Подсобное хозяйство должно было обеспечивать институт овощами. Но не было не только какой-либо техники, но даже лошадей — всё ушло на нужды фронта. На всё хозяйство оставалась одна лошадь по кличке Комета, которая в силу своего древнего возраста мобилизации не подлежала. Кормёжки и ей препадало не густо. Тут по хозяйству работать надо, а эта лошадь всё норовит лечь и околеть. Собираются женщины всей бригадой, подводят под неё жерди и на жердях поднимают на ноги. Так что и пахали, и убирали, и всё остальное тягали женщины на себе. Как-то выпросила мама Комету в лес съездить за хворостом. Конюх лошадь запряг и отдал маме. А в лесу Комета легла... После долгих попыток поднять животину мама выпрягла её из саней и чуть не на себе волокла до деревни. Уж какой тут хворост!

Позднее для нас нашлось более просторное жильё в дальнем, верхнем конце той же улицы, в доме на горке. Точнее, богатый хозяйский дом был угловым, а за поворотом, в глубине двора стояла хибарка, по всем признакам — летняя кухня с небольшой русской печкой и двумя окошками, где мы и поселились. Маме приходилось часто ездить в Казань, и опять мы на несколько дней оставались одни. Днём было ничего, но с наступлением темноты становилось боязно. Хозяева по вечерам зажигали семилинейную керосиновую лампу — яркую, как электрическая, а мы — опять с коптилкой. Но страшно было, пока не заберёшься на кровать под одеяло, а там все страхи проходили.

А темнота нас всё же подвела. Однажды нам подарили маленького чёрного кролика. Мы возились с ним целый день, а вечером в темноте кто-то из нас наступил на него, и к утру он был уже холодный. То-то горе мы испытали!

Зато на чердаке нашей избушки находились залежи всякого барахла, в том числе макулатуры, в которой я жадно рылся. От недостатка чтения я страдал буквально физически, и мама при командировках в Казань знала, что для меня (вот уже правда!) книга — лучший подарок. А книжки выбирала с умом — много было научно-популярных брошюрок: тогда я узнал и о лучах Рентгена, и про Кюри- Склодовских, что-то даже читал о Геродоте. Но книги прочитывались быстро, и приходилось изыскивать другие возможности. Тогда во многих домах за неимением обоев стенки горниц оклеивались страницами книг, а поскольку страницы, как правило, шли из одной книги, кое-какие тексты можно было прочитать. С разрешения хозяев я лазил по стенам и читал, как бы решая кроссворд, потому что необходимо было найти нужную страницу, додумывая, что написано на стороне, которая приклеена лицом к стене. Учитывая, что страницы на стенку клеили, не обращая внимания на расположение текста — правильно, боком или вверх тормашками, процесс чтения выглядел довольно комично.

Потому сильно выручала кучка макулатуры на нашем чердаке, хотя в ней не оставалось ни одной полной книги — все без конца и без начала, многие страницы вырваны. Видимо, это был запас растопки для печки. Но перечитал я всю кучу, вплоть до «Самоучителя игры на гармони», в котором, конечно, ничего не понял, но зато это было настоящее чтение! Там же, среди книг нашёл я довоенный номер журнала «Пионер», в котором я, ленинградец, впервые прочитал чеканные строки: «Люблю тебя, Петра творенье», и тут же выучил отрывок до слов «...и светла Адмиралтейская игла». Эти строки я помню до сих пор.

В Бемерях мне исполнилось девять лет, а затем и десять...

Здесь нас чудом разыскал отец, связь с которым прервалась с началом блокады. В тот день мама поехала в Казань, напомнив мне о делах, которые я должен выполнить: почистить и сварить картошку, накормить Лёньку, вынести переполненный таз с помоями, стоявший под умывальником-подшибалкой.

Надо ли говорить, как чувствует себя ребёнок в отсутствие взрослых, особенно в первые минуты, — словно зек, отсидевший длительный срок и выпущенный на волю! Так и я, приступив к чистке картошки и пользуясь выпавшей вдруг свободой, положил на стоявшую рядом табуретку принесённый с чердака журнал «Пионер», считая, что тем самым убью сразу двух зайцев. Раскрыл журнал и... тут же оказался где-то у костра среди таких же мальчишек, как и я, и к нам подъехал красный разведчик с красивым именем — Метелица, и мы отвечали на его осторожные вопросы, и он уехал, а утром мы были потрясены, увидев, как на крыльцо штаба белых его выводили конвойные, и как Метелица чёрной птицей бросился на белогвардейского офицера и был тут же убит у нас на глазах...

Отец.
Карельский фронт, 1943 г.

Но в этот самый момент я был возвращён в действительность авангардным отрядом взмыленных мальчишек, выставившихся из-за угла с воплями: «Юрка, к вам отец с фронта приехал!»

Если я сейчас скажу, что испытал в эту секунду восторг или просто радость, я совру. Я обнаружил себя с недочищенной картошкой в одной руке и ножом в другой, среди развала, усугублённого спешным отъездом мамы... Нет, я испытал ужас!

В своих брезентовых ботинках на деревянной подошве, надетых на босу ногу, я подхватил плещущий таз, выскочил из дома, стремясь успеть добежать до дыры в сугробе, куда сливали помои. Но из-за угла уже вышел сияющий военный, на руке которого висела зарёванная мама. Их окружала толпа женщин — в слезах, с удивлением и надеждой в глазах: «Так значит, чудо-то бывает?» И только опрокинув таз и отбросив его куда-то в сугроб, я бросился на грудь отцу. Не помню, где в тот момент был Лёнька, сейчас мне кажется, что он стоял набычившись на ступеньках крыльца.

...И был хлебушек и американская тушёнка, и сардины в плоских баночках, и изумительная «финка» с наборной ручкой из цветной пластмассы, но я проревел весь вечер на коленях отца, а мама сказала: «Это выходит пережитое...» Нет, соврал, ревел я не весь вечер: к вечеру была истоплена баня под горой у ручейка, и мы все дружно вымылись, и нас с Лёнькой родители отправили вперёд, сказав, что сейчас придут, но почему-то вернулись через целую вечность, когда мы с братишкой давно уже крепко спали.

Вскоре отец опять уехал на фронт, а наша мама договорилась с какой-то сотрудницей, жительницей Казани и вывезла нас на пару дней, чтобы мы вспомнили город. Для нас это было почище нынешнего круиза вокруг Европы! Мы ехали в трамвае по ночной Казани, широко распахнув глазёнки, ослеплённые сияющими витринами многоэтажных домов и вообще огнями большого города.

На следующий день, пока взрослые были в институте, мы со своего второго этажа наблюдали проделки казанских сверстников. На противоположной стороне улицы стайка сорванцов проделывала неоднократно один и тот же фокус: один из мальчишек быстро бежал, расталкивая прохожих, и в какой-то момент, «нечаянно» роняя на тротуар туго набитый кошелёк, продолжая движение. И кто-нибудь из прохожих обязательно подбирал этот кошелёк и, пройдя несколько шагов или свернув за угол, воровато оглянувшись, пытался вскрыть находку. Но тут же брезгливо отбрасывал её, ища, чем бы вытереть грязные пальцы!..

После обеда наша замечательная мама повела нас в кино. На улице мы увидели старика, сидящего у стены. Перед ним на земле лежала шапка. Мама дала нам по монетке и велела опустить в шапку. Мы так и сделали, а когда вернулись, мама прошептала: «Может быть, вот так же и наш дедушка...» (Отец мамы, наш дедушка Тимофей Васильевич всю оккупацию пережил на Украине.)

Фильмов было два. Мама предложила выбор сделать мне: «Принц и нищий» или «Трубка Сталина». Без колебаний я выбрал второй — неужели мы променяем трубку самого Сталина на какого-то хилого нищего и золотушного принца?! А фильм оказался нудным и скучным, сейчас я даже не могу вспомнить его сюжета.

- 143 - 0